classicalmusicnews.ru. Ира Бертман: “Я люблю авантюры”

Ира Бертман: “Я люблю авантюры”
 

Вечером 13 февраля 2017 в Концертном зале им.Чайковского Московской филармонии всех любителей оперы ждёт замечательная встреча – в концертной постановке оперы Дж. Верди «Набукко» с партией Абигайль выступит звезда мирового уровня Ира Бертман.

Это первое выступление израильской певицы в России и в Москве. Интерес оно вызвало нешуточный – билеты были раскуплены, едва поступив в продажу. Постановка осуществляется (в рамках филармонического абонемента) силами театра «Геликон-опера», и можно смело сказать, что главными персонами предстоящего оперного торжества являются два Бертмана.

С одним из них, вернее, с одной, мы и встретились накануне этого долгожданного для всех меломанов события.

– Ира, понимаю, что прозвучит банально, но – как и почему вы оказались в Москве?

– Это не банальный вопрос, а очень интересный. Дмитрий Бертман приглашал меня уже давно, я с удовольствием откликнулась на его предложение, но все никак не получалось в силу занятости и обстоятельств.

С моей стороны это немного авантюра, потому что петь Абигайль в первый раз сразу в Москве – огромная ответственность и честь для меня. Но я люблю авантюры. Без этого я бы не стала, наверно, оперной певицей. Это часть моего характера.

– Как это произошло? Он вас услышал и предложил выступить в Москве?

-Да, как-то так и было. На самом деле мы обо всем договорились через фейсбук. Вот что значат социальные сети в наше время! Дмитрий следит за моей карьерой, а я – за его.

Я выкладываю на youtube свои записи, прослушивания с кастов, он их, конечно, смотрит, видит, что я пою по всему миру с дирижерами мирового уровня, и говорит: почему у нас тебя до сих пор не было? Давай к нам! А я отвечаю – с удовольствием. Так вот и получилось. Тем более фамилия обязывает (смеется). Для меня это большая честь.

– Ира, не могу не спросить. Все вокруг, конечно же, заинтригованы: вы с Дмитрием Александровичем родственники?

– Пока мы не нашли родственных связей. Но я верю, что все – не случайно. Верю в то, что не только в семье люди родственники, а вообще все люди – родственники по планете. Надеюсь, мы найдем все-таки что-то родное, потому что фамилия редкая.

– Неужели впервые будете петь Абигайль? У вас за плечами столько ролей!

– Я не считаю себя совсем уж драматическим сопрано, скорее лирико-спинто, но в последние три-четыре года я начала петь более тяжелый репертуар. Пела Амелию в «Бале-маскараде» Верди и Тоску в «Тоске» Пуччини… А Абигайль настолько драматическая партия, что я старалась ее немножко придержать.

И потом, это только кажется, что мы, оперные певцы, сами выбираем репертуар. Пока у тебя нет известного имени, ты стараешься делать то, что тебе предлагают. Конечно, все должно быть технично, с умом, чтобы не испортить голос. Иногда ты можешь взять не свою партию, но спеть ее правильно. И она все равно тебе что-то даст. Даже если ты потом ее никогда в жизни петь не будешь.

– Бывает так, что вы влюбились в какую-то роль, пока ее готовили, а потом уже нет возможности ее повторить?

-Пока такого не было. Интересно, что у меня случалось наоборот. Я начала, как лирико-колоратурное сопрано, и пошло-поехало… Моей первой ролью была Констанца в «Похищении из Сераля», меня позвали за две недели до премьеры. Я же говорю – авантюра!

– Начинать с Моцарта – это прекрасно.

– Да, но это Констанца! Там такие виртуозные ходы… И после этого никогда я эту партию не пела. Да и не думаю, что хотела бы ее петь сейчас.

– Когда вы поняли, что хотите стать именно оперной певицей?

– Это случилось, когда я уже поступила в Академию музыки в Иерусалиме, на втором или третьем курсе. С одной стороны – вроде бы случайность, провидение, божий элемент. С другой, я помню себя маленькой девочкой, года в три-четыре, и мне всегда хотелось именно орать – ааааа! И мама строго говорила: «Ира, нельзя так орать. Если хочешь, иди в ванную комнату, включай душ, чтобы тебя никто не слышал». И я шла, чтобы «проораться». Но маленький ребенок не связывает такое желание ни с чем.

Потом это как-то ушло, я стала заниматься игрой на фортепиано. Любила петь в хорах. Но так, чтобы стать оперной певицей? Я смеялась над оперой, не понимала ее, видела одних толстых дядек и толстых тётек, которые что-то орали на непонятном языке, и я тогда думала – почему они так кричат? Нельзя, что ли, сказать? Я больше любила балет и вообще хотела быть учительницей начальных классов. Даже начала учиться, но тут началась перестройка.

– Вы хотели стать учительницей в общеобразовательной школе?

– Да, в обычной. Даже не музыкальной. Понимаете теперь, насколько далека я была от оперы? Да, классика, но так, чтобы выступать на сцене? Нет. И вот, началась перестройка, в конце 1992 года мы эмигрировали с семьей в Израиль. Мне было тогда 18 лет. Я сразу ушла в кибуц. День мы учили язык, день работали.

Однажды я похвалилась моей учительнице, что знаю несколько песен на иврите, и спела ей. Когда она меня услышала, сразу предложила поступать в Академию, и повела буквально за руку к своей соседке, чтобы та меня послушала. Провидение, или судьба такая – ее соседка оказалась педагогом по вокалу из Академии музыки – это была Мирьям Мельцер.

Мирьям похвалила мой голос и посоветовала поступать. Это вообще целая история, как я поступала (смеется). Один педагог сказал – да, другая говорит – нет. И если бы этой женщины, которая сказала «нет», в моей жизни не было, наверно, я не стала бы поступать. Но во мне что-то проснулось. Я возмутилась – все говорят «да», а одна – «нет». Ну, как «нет»? Почему «нет»?

И я, всегда такая послушная девочка, никогда не возражавшая, такой тихий ребенок, назло этой даме с глубоким декольте взяла и поступила (смеется). Потом, кстати, она меня переманивала к себе в класс. Но я училась у Мирьям Мельцер. Надо мной все смеялись: Ира, что ты тут делаешь? Что ты поешь? У тебя никакого таланта, у тебя никакого голоса.

– «Доброжелатели», одним словом…

– Подходили ко мне преподаватели, подходили коллеги, удивлялись – как она прорвалась? Но, наверно, я – единственный человек, который проучился в Академии все шесть лет, от и до. Я начинала с нуля, или даже меньше, и мне надо было всему научиться. Но я не знала, во что это выльется (улыбается).

Это была одна сплошная авантюра. Начинала с ораторий, месс, песен Lied, шансона, именно с такого репертуара, потому что мой педагог не была специалистом по опере. Потом потихонечку-потихонечку пошло…

Когда я уже поступила в Студию для молодых певцов при Израильской Опере (она открылась в 2000 году, а туда трудно было пройти – конкурс огромный, четыре отборочных тура), все было очень хорошо. Там преподавали замечательные педагоги из Америки, Италии, но, когда началась вторая интифада, многие уехали, а мы остались ни с чем.

Тогда нам предложили самим выбрать тех солистов, которые нам нравятся, и за счет Оперы брать у них уроки. Я брала уроки у великих певцов! Они сейчас блистают – Красимира Стоянова, Паата Бурчуладзе… Вот так, как говорится «с миру по нитке», я собирала знания, продвигалась вперед.

Потом поняла, что, пока вокалист не выберет из всей информации, которую получает, нужного именно ему, он остается учеником. Надо для своего тела, для своего организма выбрать лучшее, чтобы создать свою собственную систему.

Кроме того, мой второй муж (а он тоже вокалист, тенор, учился в Италии) очень много мне помогал. Кстати, мы встретились на «Похищении из Сераля» (смеется). Так что это очень длинная история, все не так просто. Могу сказать, что я стала певицей не «благодаря чему-то», а «несмотря на».

Когда поступала в Академию, сама не знала, что из этого получится. Я ведь и эмигрировать с родителями не хотела – мне было 18 лет, друзья, подруги, Рига, Юрмала, я только начинала открывать для себя по-настоящему этот рай.

Да, для меня это был рай. Пусть мы голодали, многого были лишены, но в молодости это не имело значения. А приехала в Израиль – все с ног на голову, все по-другому, совершенно иной мир. Через пять месяцев я поступила в Академию. Представляете, через пять месяцев! Я уже на иврите говорила свободно. Кто бы мог подумать…

Сольфеджио учила практически с нуля. Меня спрашивали: – А что ты делаешь в Академии с таким сольфеджио?! Я отвечала: – Ну, понимаете, вокалисты поздно начинают… – А сколько месяцев ты в Израиле? – Пять. – И ты так говоришь на иврите?! – Да. – Ну, если ты выучила иврит, выучишь и сольфеджио. Так и пошло-поехало.

А сейчас я понимаю, что это настолько мое, что не могу без этого.

– Бываете в Риге? У вас, наверно, кто-то там остался из близких?

– Только друзья. Родственники, к сожалению, нет. И порываюсь там спеть, но пока не сложилось.

– Ваши любимые героини на сцене? Кто вам ближе из всех ролей?

– Баттерфляй я, наверно, уже раз 25 пела. Но все равно с удовольствием пою. А моя любимая партия – Тоска. Обожаю Тоску. Но я не могу сказать, что она «одна любимая». У меня так получается, что в тот момент, когда я пою партию, она должна стать моей любимой.

Возьмем Абигайль – если бы она мне не нравилась, я бы не могла ее петь.  Я должна полюбить ее. Даже в современных операх (у нас в театре были несколько постановок) партия не идет никак, пока я ее не приму. Хотя, конечно, я предпочитаю Пуччини.

– Жаль, что не успели увидеть «Турандот» в постановке Дмитрия Бертмана.

– Да, очень жалею. Пуччини для меня – это все! Но в «Геликоне», слава Богу, есть свои певцы.

Дмитрий сказал, что в театре было четыре Турандот. И это замечательно. По всему миру не найти исполнительницу Турандот, а тут – четыре!

Обожаю Пуччини. Я чувствую по своим ощущениям, что у него партии для голоса – как масло для голосовых связок.

А вот Верди – большой проказник! Я его тоже очень люблю, но с ним нельзя терять контроль ни на секунду. Хочется дать эмоции, а, как только ты включаешься – щелк, теряешь технический контроль. Соединить технику с эмоциями – моя самая большая задача, потому что, когда люди поют только технически – да, это великолепно, но чего-то не хватает.

Когда поют только эмоционально –  ой, тут не хватает техники. А соединить это было бы замечательно. Пока это никому не удалось, кроме… Марии Каллас. У нее это получалось. Многие могут говорить – техника не та, голос не тот. Ничего подобного! Ее энергетика, ее артистизм, и то, как она вживалась в роль – пока ни у кого такого нет. Она – единственная. Женщина-планета. Личность, не только техника или голос.

Для меня Каллас – идеал оперной певицы. Иначе я бы не любила оперу. Я поняла, что в первую очередь опера – это театр. Смысл, слово, звук – когда все сочетается, тогда – вау!

– Это же и есть предназначение оперы – она должна вызывать эмоции. А кто ходит в Израильскую оперу? Какая у вас публика?

– К сожалению, у нас это искусство элитарное: цены высокие. Много ходит русскоговорящей публики. В основном, конечно, пожилые. Но залы всегда полные, как ни странно. Солдат привозят. Наша студия начала ездить по школам, по провинциям, собираем молодежь. Переводят оперы на иврит – поем на иврите, чтобы было доступно.

Но мне грех жаловаться – у меня благодарная публика, постоянные зрители ходят, слушают, радуются.

– Я не удивлена, потому что вы на сцене проживаете образ.

– Да, но это очень тяжело – в какой-то момент ты должен рискнуть и отбросить академичность, сбросить с себя «control». А ведь оперное пение требует контроля, автоматически ничего не будет происходить, даже если ты поешь каждый день. На автомате ничего не получится. А многие боятся отпустить.

На самом деле, это касается не только пения. У спортсменов тоже, например, нужны одновременно и концентрация внимания, и расслабление. Так что это и волшебство, и жуткая каторжная работа.

– Ира, а есть такая партия, которую мечтаете спеть?

– Для меня важно вообще петь. Я не имею в виду – петь все, и даже какую-то какафонию. Хочу петь Пуччини, Верди, Джордано. Джоконду в «Джоконде» Понкьелли хотела бы спеть, Адриану Лекуврёр… Люблю веризм.

Манон Леско еще не спела – тоже очень хотела бы спеть. Турандот хочется (улыбается). Но это всё – впереди. Торопиться некуда. У меня медленно получается, не так, чтобы раз – и всё. Зато очень верно и тщательно.

– Вы встречались на сцене с прославленными дирижерами. Кто оставил в вашей душе след? Знаю, что вы работаете с Даниэлем Ореном.

– Он великолепный! Один из лучших оперных дирижеров в мире. С ним очень здорово. Еще мне очень нравится дирижер Томаш Пал: я с ним пела в Будапеште, хотя это был не мой репертуар – Россини «Моисей в Египте». Но Томаш так мне запал в сердце! Сразу чувствуется старая школа: и дирижер потрясающий, и человек чудесный, и музыкант. Это сочетание в наше время так редко встречается. Он дает тебе уверенность: не зажимает так, что боишься вздохнуть, нет, он дает тебе свободу и идет за тобой. Так, как тебе удобно. С ним возникает удивительное взаимопонимание. Если он хочет что-то сделать, то заранее, а не во время исполнения, скажет тебе об этом…

Я люблю таких дирижеров, потому что считаю: на сцене нет места войне. Говорят, что идёт какая-то война между певцами и дирижёром. Почему война? Мы ведь вместе работаем. Когда все вместе – тогда начинается музыка. А когда кто-то против кого-то – к сожалению, музыки нет. Раньше была эра певцов, потом – дирижеров, сейчас эра режиссеров. Но это все глупости. Мы должны быть вместе. На сцене должно быть взаимодействие. Еще один дирижер, которого я очень ценю – Тадеуш Козловски. Да, у этих дирижеров нет громкого имени, но как они звучат, а как работают!

– А что вы считаете неприемлемым в артисте, в человеке?

– Вы задаёте правильный вопрос! А в вопросе уже и ответили на него (смеется). Ведь то, что неприемлемо в человеке, то неприемлемо и в артисте. Для меня это – зло. Изначальное зло.

Человек, и особенно артист, должен наблюдать со стороны, должен быть психологом как для остальных, так и для себя. Он должен анализировать. Он должен понимать, что озлобленность, особенно идущая со сцены, ничего хорошего не даст ни публике, ни ему самому. Есть злые люди и злые артисты. И ты видишь в их глазах злость. А что ты можешь дать людям, если ты злой? Ты же должен им что-то дать, а не брать постоянно.

Злость – это страшная вещь. Я на себе это испытала. Конечно, всё можно понять, но принимать не хочется. Так что в первую очередь я не приемлю злость. И, конечно же, халтурность. Когда артист думает, «а, пройдет как-нибудь». Нет, не пройдет. Неискреннее отношение к публике является абсолютно неприемлемым для меня.

– Вы чувствуете настроение публики, когда находитесь на сцене?

– Ещё как! Выхожу, и чувствую, как это начинается… Это ведь ожидание чуда или разочарования: что я дам людям?

Ты можешь их разочаровать, или околдовать, или дать веру в добро, даже, пусть это и наивно, в то, что в данный момент случится что-то хорошее. На самом деле, мне даже как-то один экстрасенс сказал, посмотрев на меня: «Знаете, какое предназначение у вас в жизни? Не творческая деятельность, или не вокальное пение. Ваша цель – лечить людей со сцены, у вас зеленая аура, вы способны лечить людей».

После того, как он мне это сказал, я задумалась: а ведь действительно, искусством можно лечить людей. Помню, когда я была маленькой и болела, и у меня была температура под сорок, мама включила проигрыватель с The Beatles. Ну, Битлз, казалось бы… Я слушала музыку, и мне вдруг стало так хорошо! Я пропотела, температура упала, и буквально за пару часов я пришла в себя. Вот она, великая сила искусства.

И сейчас я сама ощущаю, как люди мне возвращают эту силу – я не слышу, как мне хлопают, но я чувствую, как меня слушают. Я слышу эту тишину. Бывает, что зрители начинают кашлять, или разворачивать и сосать конфетки, или смотрят в сторону выхода, с выражением «когда же это закончится», а бывает – слушают в гробовой тишине. И дорогого стоит, когда они подходят ко мне после выступления (а могли бы не подходить) и говорят: я проревела, или – у меня был катарсис.

И тогда я думаю: слава Богу, значит, все-таки не зря. Не зря все эти мучения, весь этот путь, потому что это тяжелая-тяжелая-тяжелая профессия. Легкого пути не бывает. Как Анна Нетребко – считается, взлетела, и всё. А там, наверху, удержаться надо! Если ты не развиваешься именно в этом ремесле, то ты идешь назад. Нужно все время идти вперед.

– Какой вы представляете свою Абигайль? Какой ее увидит наша публика?

– Я ее представляю обиженной женщиной, обделенной любовью. Она зла на своего отца, потому что она для него – не любимая дочь. Это ведь страшно, когда ты живешь и видишь, какое отношение к сестре, а какое – к тебе. Эти злость и ревность накапливаются. А тут еще и тенор отказал (смеется). И мало того, что отказал, так еще – с кем!

Она злая на весь мир, на весь еврейский народ, а потом она и сама оказалась еврейкой – незаконная дочь от еврейской рабыни. Но Абигайль поплатилась за свою злость. Злость съедает изнутри. У всех героинь, съедаемых злостью, плохой конец. Понятно, что это есть в каждом человеке, и во мне это есть.

Бывает, день позлишься, два позлишься, но надо отпустить, простить и так далее. Злостью ничего хорошего не добьешься. Ты сам становишься обессиленный от этой злости. Так что моя Абигайль – это женщина, обиженная судьбой. Но она – женщина, и мне ее ужасно жаль.

– Как выглядит обычный день Иры Бертман? Просыпаетесь утром и…понеслось?

– Ой (вздыхает). И понеслось. На самом деле я иногда бываю, как курица без головы (смеется). Я занимаюсь с очень хорошим пианистом, Александром Волохом, хочу его отметить, он молодец. Представляете, 25 лет проработал в Ташкенте концертмейстером.

Саша очень тактичный – не лезет в мою технику, и знает все оперы, но по-русски (смеется). Живет он достаточно близко, а это важно, потому что, если мне нужно быстро выучить какую-то партию, мы занимаемся каждый день. Каждый! Так что в основном этим у меня и занят день.

Ну, и конечно, понятно, что на женщине дом держится. Поэтому – обычный день обычной женщины. Только плюс еще и пианино в доме.

– А как отдыхаете? Что вам помогает снять напряжение дня?

– Если честно, я не очень активная. Отдыхаю дома перед телевизором. Очень люблю смотреть телевизор.

– Действительно, как самая обычная женщина.

– Да (смеется). Люблю разные телепередачи, и сериальчики, бывает, смотрю. С интересом смотрю документальные фильмы. И очень люблю путешествовать, чтобы именно ехать куда-то и смотреть, смотреть, смотреть. Гулять, гулять, гулять. Природу очень люблю.

Мне в Израиле очень не хватает четырех сезонов. Тут только лето и дожди. Нет смен года, чтобы природа обновлялась, как здесь. Тут я вышла из аэропорта, и мороз! Так здорово! Все проклинают, а я сразу детство вспомнила.

– Вы разминулись с настоящими морозами – у нас тут недавно было минус 25.

– Ой, да. А в Москве я, между прочим, не в первый раз. В детстве я пела в еврейском хоре «Кинор», даже стала его солисткой.

С иврита «кинор» переводится как скрипка, но вообще кинор – это арфа Давида, очень древний инструмент. Откуда я знала песни на иврите? Именно оттуда – я ведь пела там три года. И мы с хором «Кинор» много выступали.

Когда мы поехали на фестиваль в Москву, мне было лет 13-14. Выступили мы в Колонном зале Дома Союзов, получили гран-при и сразу же уехали, даже не успели посмотреть город. Можно сказать, что сейчас у меня первый осознанный визит в Москву. Надеюсь, в этот раз успею погулять.

Беседовала Ирина Шымчак

Касса театра 8 495 250-22-22

© 2022 Геликон-опера

Создание сайта - Dillix Media