Интервью. Максим Пастер. «Самоирония на грани помешательства»

28.05.2014

Интервью. Максим Пастер.«Самоирония на грани помешательства»

Завершилась серия спектаклей «Бал-маскарад», где Максим Пастер исполнил партию Рикардо. Сегодня мы побеседовали с ним о театре, творчестве, мировоззрении…

- Я познакомился с Дмитрием Бертманом всего два года назад. Конечно, мы слышали друг о друге. Он видел меня в роли Шуйского в спектакле Александра Сокурова «Борис Годунов». И я мечтал поработать с ним как с режиссером. Мы вели переговоры. Изначально говорили о моем выступлении в спектакле «Сказки Гофмана», но, к сожалению, я очень серьезно заболел. Очень теперь жалею, что не спел в этом спектакле, поскольку моя встреча с музыкой Оффенбаха была только в концертном исполнении, а не в сценическом воплощении. Но надеюсь на скорую будущую встречу, если суждено.

Так что, моё сотрудничество с «Геликоном» началось с оперы Верди «Бал-маскарад». Я никогда раньше не исполнял партию Рикардо, это была для меня премьера.

- Вернемся к партии Шуйского, вы уже много лет в России и за рубежом участвуете в различных постановках «Бориса Годунова».

- Да, в этой партии я дебютировал в 2004 году в Большом театре. Постановка Леонида Баратова. Потом была постановка Сокурова. А в 2011 году снова восстановили спектакль Баратова на Исторической сцене. И в этом сезоне я ввёлся в спектакль «Геликона».

Александр Сокуров ставил своего «Бориса Годунова» со мной в первом составе и дал мне неограниченную свободу импровизации в роли Шуйского. Это был интересный подход, но не простой для меня, как для актера. Годунов и Шуйский у Сокурова – это две равновеликие властные фигуры. У Бертмана другая история – это два друга. В спектакли Баратова  – два соперника. Во всех постановках Шуйский разный и одновременно один и тот же, поскольку в финале именно он всегда оказывается у власти. «Борис Годунов» первая опера, которую я в 16 лет знал наизусть. Я, конечно, мечтал быть Пименом, но поскольку с басом не сложилось, я из смиренного инока превратился в нечто большее.

Еще у меня было три зарубежные постановки. В Дрездене у меня был партнером бас Рене Папе. Но эстетика этой постановки мне оказалась глубоко чужда – грязная комната, оклеенная обоями с двуглавыми орлами и кровоподтеками, полное непонимание музыкальной драматургии этой русской оперы. Вторая постановка в Болонье режиссёра Тони Сервилло отличалась тем, что я пел с 12-ти метровой высоты. И была постановка Хуго де Ана в Чили. Там я пел с Алексеем Тихомировым. Образ Годунова с посохом, носом с горбинкой, длинными волосами был навеян образом Черкасова из фильма «Иван Грозный» Эйзенштейна. И нас просили ходить по ковру, где был лик Христа. Все русские исполнители отказались ходить по иконе, мы обходили вокруг. И только Алексею пришлось, скрепя сердце, работать, поскольку его мизансцены были все в самом центре ковра. Современный театр тяготеет к принципу переноса во времени, кожаные плащи, офисные костюмы, мобильные телефоны, но русская опера зачастую сопротивляется таким приёмам. И для успеха постановки русских исторических опер необходимо знать историю, причины по которым происходили те или иные события. Я не говорю о постановках «Евгения Онегина», «Иоланты», я говорю именно об исторической опере. Перенести во времени «Травиату» намного проще, чем к примеру «Князя Игоря». Во многих зарубежных операх всё на чувствах, любовных треугольниках, а наша опера ещё и говорит о глубоком историческом контексте. И если режиссер понимает контекст, то тогда и современные нам реалии будут смотреться оправданно, а если нет, то и исторические шапки Мономаха останутся только музейными экспонатами.

- В нашем театре «Борис Годунов» идет в  редакция Дмитрия Шостаковича, для вас были принципиальные вокальные отличия?

- До ввода в постановку «Геликона» я спел все редакции «Бориса Годунова». В авторской редакции Мусоргского, в редакции Римского-Корсакова. Редакция Шостаковича затрагивает в основном оркестровку, а не мою партию. Вокальных сложностей я не испытывал. Гораздо интереснее было почувствовать, как видел режиссёр моего персонажа и его взаимоотношения с Борисом. Меня поразило в сцене Бориса и Шуйского «Слыхал ли ты когда-нибудь, чтоб дети мертвые из гроба выходили...», что мы смеёмся в финале, на словах «допрашивать царей законных».  Но в этом вся режиссура Бертмана, он идёт от музыкальной драматургии, он ставит контрасты, он видит в персонажах страсти и чувства, а не контуры и очертания. Моя роль Рикардо в «Бале-маскараде» только укрепила в понимании режиссёрского метода Дмитрия Бертмана. Человек обличенный властью, находится на грани помешательства после пророчества ему гадалкой Ульрикой скорой смерти, и вдруг  появляется интонация самоиронии: «E scherzo od follia siffatta profezia»  - сам текст подсказывает ход – это шутка или безумное предсказание. Как же иначе ещё можно это сыграть?!

- Максим, то, что Вы почувствовали Дмитрия Бертмана как режиссёра, это мне абсолютно понятно. А удалось ли Вам почувствовать за этот сезон атмосферу «Геликона», понять какой зритель приходит в театр?

- Атмосферу театра создают люди, здесь ни у кого за плечами не вырастает горностаевая мантия от звания народного или заслуженного. Все искренне поздравляют друг друга после спектакля. И зритель особый. Вообще каждый театр имеет своего зрителя. Кроме Большого театра, поскольку Большой – это театр, куда каждый должен сходить хоть раз в жизни, это и музей для гостей столицы. Это историческое место. Не важно, какой там идёт спектакль, но если ты в Москве, надо обязательно попасть в Большой.

«Геликоновский» зритель беззаветно предан этому театру. Я понял это на концерте ко Дню рождения театра. В зале на первом ряду сидела зрительница лет тридцати и на аплодисментах я увидел слёзы на ее глазах и восторженный взгляд. У меня молнией в голове возник вопрос – а что произошло, что вызвало в человеке такую бурю эмоций? Я понял, что для неё – это день рождения родного существа! И это прекрасное уникальное явление в современном театральном мире.  

Беседовала Ирина Плотникова

Фото Дениса Рябцева